Кубанский государственный технологический университет

Завершающую часть доклада я хочу начать с одной примечательной мысли Юма. Вот она: «...заключения из опыта, общие нам с животными и руководя­щие всем нашим поведением в жизни, — это не что иное, как род инстинкта, или механической силы, которая действует в нас неведомо для нас самих и ко­торой не управляют в её главных действиях те отношения между идеями или сравнения их, которые являются истинными объектами приложения наших ин­теллектуальных способностей» [1, II, 92].

Слова «животное» и «инстинкт» даже сейчас звучат для нас неприятно. Уже этого высказывания Юма, а также его утверждения, что даже разум являет­ся «спокойным аффектом», было достаточно для того, чтобы сделать философа страшным богохульником в глазах современников. Юм действительно для эпо­хи Просвещения слишком выделялся на фоне остальных. Мы и сейчас всё ещё считаем его слишком фривольным мыслителем. Почему? Может быть, мы на­ходимся под глубочайшим влиянием той «романтической муки», о которой говорил Роулз? Не находимся ли мы под влиянием того мессианского пафоса Канта, который в зародыше присутствовал в его идее непреодолимости границ между миром вещным и миром ноуменальным, и который, развиваясь у Фихте, Шиллера, Шеллинга и других романтиков, выродился и принял уже формы единственного для человечества спасения?

Этот корень романтизма глубоко сидит в нас. Он не только стал частью нас самих, но и неотъемлемым и крайне важным феноменом культуры Запада. Трудно подвергнуть переоценке ту трактовку нравственности, которую разви­вали романтики. Мы все, в большей или меньшей степени, не можем не испы­тывать тоску по идеалу, по высшему и нерушимому принципу нравственности. Но сейчас у нас, живущих в начале двадцать первого века, за спиной такие лю­ди, как Дарвин, Фрейд, Уотсон и Крик, и мы вынуждены пересматривать наше отношение к пониманию разума, а также объяснять тот смысл, который мы вкладываем в понятие «фундаментальная моральная способность». Чем она является и откуда берётся? Современность как будто бы внутренне сопротивля­ется «Кантовскому» вопрошанию. Как говорит Ричард Рорти: «Мы менее склонны задавать онтологический вопрос "Кто мы есть?", потому что пришли к пониманию, что главный урок как истории, так и антропологии заключается в нашей необычайной податливости. Мы начинаем думать о себе как о гибком, изменчивом, самооформляющимся животном, нежели как о рациональном жи­вотном или жестоком животном» [7, 169-170].